Родственные связи

Родители, братья/сестры, кузены/кузины, дети

Забыто.
Возможно, есть старшая сестра, которая однажды найдёт своего пропавшего брата.

Факты о персонаже
― Моргул плохо помнит свою жизнь до пятнадцати лет и не помнит ничего, кроме нескольких смутных образов, что было до десяти; возможно, его волновало бы это, будь он нормальным человеком, но нормальным он не был никогда – и едва ли собирается им становиться, потому как не может позволить себе такой роскоши. А может, не хочет себе её позволять. Всё, что ему известно о своём прошлом – он сирота и ему было около пяти, когда наставник по милости своей подобрал его на пропитанных зноем улицах Алькана.

― Моргул рос среди гиблых топей Проклятых болот. Надине с собой ему так же хорошо, как и с кем-то – в основном потому, что для него даже быть с кем-то всё равно, что быть одному. Вне необходимости изображать радушного и чуточку эксцентричного богача он закрытый, мало говорит о себе, но много слушает, запоминая каждую мелочь; предпочитает тишину разговорам, хождение в тенях – бытию в лучах всеобщего внимания.

― Моргул имеет странное (сомнительное?) чувство юмора и не менее странное (не менее сомнительное?) чувство прекрасного. Обрывки висельных верёвок, заспиртованные сердца, черепа в позолоте – невинная часть верхушки той тёмной коллекции, которой он обладает. То, что таится за закрытыми дверьми, за семью печатями – воистину запретно, ужасающе и опасно. Моргул готов платить – и платит – баснословные суммы за артефакты похороненного в песках Башнарима.

― Моргул достаточно богат – Император своих верных слуг золотом не обделяет – но при этом поразительно равнодушен не только к роскоши, но даже и к физическому комфорту. Ему всё равно, что носить и чем питаться, он лишь механически вписывается в сложившиеся социальные нормы и следует им, сохраняя при этом некоторую гибкость. Тяготы и лишения юных лет воспитали в нём высокий болевой порог, повышенную толерантность к ядам и полное отсутствие брезгливости. 

― Моргул привык изворачиваться, недоговаривать и лгать. Привык менять маски по щелчку пальцев с завидной лёгкостью. Привык держать свои истинные чувства в таких ежовых рукавицах, что на тридцать третьем году жизни пора бы уже задаться вопросом – а остались ли они там, эти истинные чувства? Чего он хочет на самом деле? О чём мечтает? К чему стремится? Если убрать верность Империи и неумолимый долг, что останется от мальчика, четырежды сломленного, будто берцовая кость, и пятикратно сросшегося, чтобы в местах этих стать крепче, чем прежде?..

― Моргул не привязывается, не жалеет, не сострадает, не любит – если и было в нём человечное, доброе, светлое, то всё было выбито наставником, уничтожено изнуряющими тренировками, разрушено жестоким воспитанием. Если и осталась у Моргула душа, то она погребена на самом дне его личности, уже не кровоточащая – обескровленная, иссушённая, выжатая… не покрытая шрамами, но состоящая целиком из них. Чувствует ли он что-то? Лишь то, что необходимо. Способна ли ещё зажечься в этой изуродованной, осквернённой душе искра чего-то настоящего? Хороший вопрос.

― вскоре после Падения драконов прогремело сразу два убийства: наместника Крессфелда и Верховного Хранителя. Обе жизни забрал Моргул, ведомый своими представлением о высшем благе для Империи и пониманием верности Императору; обе смерти прозвучали предупреждением для тех, в ком верности оказалось меньше, чем в жестоко выдрессированном обсидиановом клинке. Моргул не оставил следов, которые могли бы привести к нему, но обставил всё так, чтобы слухи о неслучайной гибели обоих тревожили людские умы.

Навыки
Выживание: в любых условиях. При необходимости в одиночку пешком пересечёт материк от одной крайней точки до другой. Умеет охотиться и знает, какие растения можно употреблять в пищу. Вынослив, терпелив. Ориентируется на местности по солнцу, звёздам, мху и муравьиному дерьму.

Бой: стремится избегать прямой конфронтации. Использует яды, стрелы, дротики, метательные ножи. Предпочитает кинжалы более громоздкому оружию. В бою один на один с клинком в руке и невозможностью применить магию будет делать ставку не на силу, а на ловкость и изматывание противника.

Магия: иллюзии, алхимия, элементалистика. Моргул учился напрямую у наставника, минуя Чёрный Шпиль, поэтому не имеет подтверждённой степени. Он виртуозно владеет своими специализациями, однако часть образования (история магии, магическая этика) полностью выпала из его поля зрения – тому, чьё призвание это сбор ценной информации и устранение неугодных подобные дисциплины попросту не нужны.

Иное: грамоте обучен в полной мере, помимо родного языка так же владеет языками Йортунна и Светолесского княжества. Пробелы в общем образовании - история, философия, музицирование - умело скрывает, с приятной улыбкой переводя разговор на другие темы. Неожиданно хорошо рисует, обладает превосходной зрительной памятью.

Артефакты
Клинок из магически закалённого обсидиана ― не ломается, зато режет почти всё. Зачастую на оружие наброшена простенькая иллюзия, придающая ему облик обычного клинка.
Кондуит ― серебряное кольцо с рубином, снимает только в исключительных случаях.
Хауберк из драконьей стали, помимо торса закрывает руки до середины предплечий и ноги до середины голеней. Зачарован, а потому плотно прилегает к телу, не трёт, не шумит, ощущается легче ткани.
Склянки для ядов – и не только – значительно продлевающие срок годности содержимого.

Дополнительно
― Эльсид Касилья – имя одной из нескольких поддельных личностей, настоящего Моргул не помнит. Или не хочет помнить. В миру Эльсид известен как коллекционер, у которого можно сбыть – или приобрести – что-то редкое.
― татуировка в виде чёрного трезубца на нижней стороне языка.
― питает слабость к своим кудрям; часто подводит глаза сурьмой.

Пробный пост

Пост

Образ священника расплывается перед глазами, и Куинн смаргивает слёзы с глаз, едва ли осознавая, что почти плачет сейчас. Он весь сосредоточен на Дарси, ловит взглядом каждый его жест, даже самый незначительный, каждое едва заметное изменение в лице. Направлен на отца Томаса настолько, насколько это вообще возможно, стоя перед ним на коленях с огромной раной вместо сердца.

— А что ещё я мог думать?..

Бросил. Сбежал. Между Господом и Томасом Куинном выбрал первого, и не от стойкости и храбрости, но от трусости и малодушия, потому что нет ничего проще, чем остаться при том, к чему привык, что было с тобой долгие годы. Люди не любят изменений и стремятся к постоянству. Было ли в жизни святого отца что-то более постоянное, чем его христианская вера?

Разве что утренняя чашка кофе.

Признание подобно осиновому колу, вбитому в сердце вампира. Томас, кажется, даже едва слышно снова стонет от боли. В глубине души он знал это – могло ли быть иначе? – с отчаянием спрашивал у пустоты: «Разве он меня не любит?», и всякий раз не доходил от ответа, опасаясь его.

Куинн влюбился в священника стремительно и бесповоротно, внезапно подогретый, подхлёстнутый его робостью и недоступностью, позволил себе такую роскошь, бросился в этот омут с головой, как бросался и в любое другое удовольствие. Что может быть страшнее мысли, что эти чувства не взаимны?

И в то же время чувствовал любовь Дарси, воспринимал её почти как должное, как что-то естественное, неизбежное, что-то столь же в своей закономерности неотвратимое, как эволюция. Что может быть хуже мысли, что даже любовь не может оставить человека рядом, потому что между любовью и долгом предпочтёт второе?

Куинн знал, что не сможет быть для отца Томаса долгом. Ни для кого не сможет. Ни долгом, ни обязательством. Просто… потому что между ним и чем-то другим всегда выберут что-то другое, и никогда – его.

Его никогда не выбирали и поэтому он сам всегда обрывал любые связи до того, как встанет сама необходимость выбирать. И разве же может он оказаться в выигрыше сейчас, когда там, на другой чаше весов, располагается сам, мать его, Господь Бог?

— Зачем ты…

Святой отец будто издевается, желая пробраться ещё глубже в сердце и душу, чтоб вырвать их с мясом, когда уйдёт. Томас почти не сомневается в том, что Дарси уйдет. Он вернулся лишь извиниться и попрощаться, уведомить о том, что вера в выдуманное сверхъестественное существо важнее, чем человек, стоящий на коленях – живой, чувствующий, любящий.

И на фоне слов о любви меркнет даже причина внезапного исчезновения длиною в целый год.

Томас отстраняется, с губ срывается не то стон, не то всхлип, и они вздрагивают, будто он расплакаться готов, а потом по комнате разносится его смех – громкий, отчаянно-обречённый, горький смех человека, осуждённого на казнь.

— Глупец ты, падре, — небрежно дёргает головой, откидывая со лба прядь густых тёмных волос. — Я виконт, — улыбается приоткрытыми губами, да только боли в глазах меньше не стало. — Мой отец в правительстве сидит… кем надо быть, чтоб на меня руку поднять, дурак? Я если эти шестёрки безмозглые, так посмотри на меня – я разве сам не справлюсь? Разве меня раньше в подворотнях не ловили?..

Гладит его руки медленно, на цепи держа горячность внутреннюю. Сердце рвётся на куски. Конечно – конечно отец Томас выбрал не его, он не может пойти против себя же, не может свернуть с привычной протоптанной дорожки, по которой ходит уже столько лет.

— Томас, — голос звучит хрипло, будто Куинн молчал тысячу лет. Впервые за всё время называет Дарси по имени. — Том… свет мой, солнышко моё… — глаза у святого отца серые-серые, как небо в бурю, как живая ртуть. — Месяц мой ясный…

Куинн привстаёт к Дарси, невесомо касается его губ своими. Это всё неправильно, чудовищно неправильно, совсем не по сценарию, ни по одному из тысячи из них, в которых должно звучать признание, и это коробит, царапает душу, будто по стеклу ножом кто-то скребёт.

— Я взрослый, я позабочусь о себе, меня нет нужды оберегать, — горячими пальцами касается его шеи, опускает ладони на них, мимолётно носом задевает щёку и шепчет на ухо: — Зачем тебе мёртвые доктрины, зачем мёртвый бог? Том, будь со мной, пожалуйста… я люблю тебя больше, чем он, — дыхание сбивается, внутренности будто в тугой узел завязываются. — Я буду твоим богом, я буду твоей верой, — в глаза смотрит. — Буду для тебя всем, чем ты пожелаешь, ни в чём твоей воле не откажу.

Но ведь не останется. Уйдёт. Мелочиться не станет, уедет сразу в монастырь на краю света. Бросит, бросит, бросит. Оставит, покинет – уйдёт.

Куинн поднимается на ноги, снова отворачивается, к окну отходит. Жмурится крепко, чувствуя, как горячие слёзы заливают лицо. Прижимает руку к губам, стараясь сдержаться, стараясь контроль над голосом вернуть и, когда это получается, говорит тихо, но твёрдо:

— Сходи в душ, падре. Остынешь – навсегда уходи, не возвращайся, не терзай меня больше, — голос срывается и Томас берёт вынужденную паузу, чтобы совладать с ним, губы дрожащие кусая. — Но если готов – оставайся…